|
|
|
|
|
Геопоэзия : Фонвизин в Германии- 1 - ПИСЬМА ИЗ ВТОРОГО ЗАГРАНИЧНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ (1777-1778) РОДНЫМ Монпелье, 20 ноября (1 декабря) 1777. […] Из Дрездена поехали мы в Лейпциг, город, в котором живут преученые педанты. Мы осмотрели в нем все достойное примечания. Он показался нам столько же скучен, сколько Дрезден весел. Проехав Саксонию, въехали мы в империю. Что ни шаг, то новое государство. Саксен-Готу, Саксен-Эйзенах, Майнц, Генау и многие немецкие дворы мы проехали, не представляясь; но в Мангейме я у двора представился и уже писал к вам, сколь много доволен я приемом курфирста и всей фамилии. П. И. ПАНИНУ Монпелье, 22 ноября (3 декабря) 1777. […] Позвольте, милостивый государь, продолжить уведомление о моем путешествии. Последнее письмо имел я честь писать к вашему сиятельству из Дрездена. В нем пробыл я близ трех недель. Осмотрев тут все достойное примечания, поохал я в Лейпциг, но уже не застал ярмарки. Я нашел сей город наполненным учеными людьми. Иные из них почитают главным своим и человеческим достоинством то, что умеют говорить по-латыни, чему, однако ж, во времена Цицероновы умели и пятилетние ребята; другие, вознесясь мысленно на небеса, не смыслят ничего, что делается на земле; иные весьма твердо знают артифициальную логику, имея крайний недостаток в натуральной; словом — Лейпциг доказывает неоспоримо, что ученость не родит разума. Оставя сих педантов, поехал я во Франкфурт-на-Майне. Сей город знаменит древностями и отличается тем, что римский император бывает в нем избран. Я был в палате избрания, из коей он является народу. Но все сие имеет древность одним своим достоинством, то есть: видел я по четыре пустых стен у старинных палат, а больше ничего. Показывали мне также известную, так называемую la Bulle d'or (Золотую Буллу) императора Карла IV, писанную в 1356 году; я был в имперской архиве. Все сие поистине не стоит труда лазить на чердаки и слезать в погреба, где хранятся знаки невежества. Из Франкфурта ехал я по немецким княжествам: что ни шаг, то государство. Я видел Ганау, Майнц, Фульду, Саксен-Готу, Эйзенах и несколько княжеств мелких принцев. Дороги часто находил немощеные, но везде платил дорого за мостовую; и когда, по вытащении меня из грязи, требовали с меня денег за мостовую, то я осмеливался спрашивать: где она? На сие отвечали мне, что его светлость владеющий государь намерен приказать мостить впредь, а теперь собирать деньги. Таковое правосудие с чужестранными заставило меня сделать заключение и о правосудии к подданным. Не удивился я, что из всякого их жилья куча нищих провожала всегда мою карету. Наконец приехал я в Мангейм, резиденцию курфирста пфальцского. Известное мне положение сего двора, в рассуждении нашего, привлекло меня представиться курфирсту, для чего я и взял из Дрездена туда рекомендательные письма. Как от него, так и от курфирстины принят я был весьма милостиво. Оставя меня обедать, его светлость посадил меня возле себя. Разговоры, коими он и супруга его меня удостоили, доказывают просвещенное их благоразумие, усердие к нашему двору и большое уважение к особе братца вашего. Что ж касается до города, то лучше его я не видал в Германии: строение новое и регулярное. Впрочем, ближнее соседство с французами сделало то, что в мангеймских немцах гораздо менее национальности, нежели в других. ПИСЬМА ИЗ ТРЕТЬЕГО ЗАГРАНИЧНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ (1784-1785) РОДНЫМ Рига, июля 1784. Матушка, друг мой сердечный Федосья Ивановна, здравствуй! Мы сегодня отсюда отъезжаем, слава богу здоровы. Пускаемся в путь далекий. Сколько приятностей ни нахожу я в вояже, да они смешаны с тем сердечным огорчением, что я очень долго не получу об вас никакого сведения. Надобно доехать до Флоренции и тамо ждать ваших писем. Легко станется, мой сердечный друг, что и вы от меня долго писем не получите. Я писать, всеконечно, стану, да не могу отвечать за исправность почты. Часто почтмейстеры их бросают, и они по нескольку месяцев у них на столах валяются. — Здесь прожили мы изрядно, отдохнули, посмотрели Риги и благополучно отъезжаем. В Лифляндии и Эстляндии мужики взбунтовались против своих помещиков; но сие нимало не поколебало безопасности, большой дороги. Мы все те места проехали так благополучно, как бы ничего не бывало; везде лошадей получали безостановочно. Что после нас будет, не знаю: но мужики крепко воинским командам сопротивляются и, желая свергнуть с себя рабство, смерть ставят ни во что. Многих из них перестреляли, а раненые не дают перевязывать ран своих, решаясь лучше умереть, нежель возвратиться в рабство. Словом, мы сию землю оставляем в жестоком положении. Мужики против господ и господа против них так остервенились, что ищут погибели друг друга. Описание нашего пути до Риги не заслуживает внимания; но как тебе, матушка, все то интересно, что до нас принадлежит, то я напишу тебе наш журнал. Мы выехали под вечер в воскресенье, ехали всю ночь под дождем и в понедельник приехали обедать в Ямбург. Приметя, что один наш сундук очень тяжел, решились мы вынуть из него все ненужное и возвратить в Петербург. Сей перебор занял нас так много, что в Нарву приехали около полуночи и спали как мертвые. Проснулися поздно. Наняли коляску и поехали от Нарвы версты три в сторону, смотреть славных водяных порогов. Признаюсь тебе, что я не воображал найти такого страшного зрелища. Представь себе целый ряд, на полверсты с лишком, водяных гор, которые с высоты ужасным стремлением и с ревом падают вниз и походят на белейший снег. Рев так громок, что за 12 верст во время непогоды слышен. Подходя к ним, кажется, что идешь в Нептуново царство. От Нарвы до Риги ехали мы день и ночь и терпели много от жаров; сюда приехав, отдохнули и пускаемся в путь далее. Вот, мой сердечный друг, все наше путешествие. Пожелай нам продолжать его так же благополучно, как начали. Прости! Всех наших друзей обнимаю от сердца. Княжне Катерине Семеновне прошу сказать почтение и желанно ей всякого благополучия. Лейпциг, 13/24 августа 1784. В прошедшую субботу приехали мы сюда благополучно. Из Кенигсберга, откуда мы в последний раз писали, были мы в дороге до Лейпцига одиннадцать дней, то есть по скверной прусской почте, ехав почти всегда день и ночь, не могли мы сделать в одиннадцать дней больше 777 русских верст. У нас добрый извозчик скорее довезет на одних лошадях. Теперь, богу благодарение, доехали мы до города, где с большею приятностию отдохнуть можем, проехав около двух тысяч верст. Жена моя, ехав без девки, выносит храбро все дорожные беспокойства. Ты не поверишь, какое нахожу в ней утешение и как я рад, видя ее здоровою. Однажды прихворнула было она в Кенигсберге; разболелся у нее зуб; но мы с ним церемониться не стали, и тотчас решилась она его вырвать, что благополучно и исполнено. Голова моя один раз сильно, а другой раз слабее меня помучила; но какая разница с тем, что со мною бывает, живучи на одном месте. Я думаю, что и тут сам я был причиною обоим пароксизмам. Оба раза разозлился я на скотов почталионов и заплатил за свой гнев головною болью. Правду сказать, надобно быть ангелу, чтоб сносить терпеливо их скотскую грубость. Двадцать русских верст везет восемь часов, всеминутно останавливается, бросает карету и бегает по корчмам пить пиво, курить табак и заедать маслом. Из корчмы не вытащить его до тех пор, пока сам изволит выйти. Вообще сказать, почтовые учреждения его прусского величества гроша не стоят. На почтах его скачут гораздо тише, нежели наши ходоки пешком ходят. В Саксонии немного получше; но также довольно плохо. Не знаю, как пойдет далее. По счастию нашему, прескучная медленность почталионов награждалась прекрасною погодою и изобилием плодов земных. Во всей западной Пруссии нашли мы множество абрикосов, груш и вишен. В здешнем городе останемся мы еще на несколько дней. Хотим, отдыхая, собрать свои силы к переезду другой половины нашего пути; а сверх того, хотим здесь несколько экипироваться. Мы и люди наши износили все наше дорожное платье. Можно сказать, что, выехав из Петербурга в новых платьях, приехали сюда в лохмотьях. Не понимаю, отчего все изодралось. Вез я с собою шелковый новенький и прекрасный кафтанец, но в Риге за ужином у Броуна немецкая разиня, обнося кушанье, вылила на меня блюдо прежирной яствы. Здесь хочу нарядиться и предстать в Италию щеголем. Ласкаюсь, что время проведем приятно, если бог даст нам счастье получить ваши письма. Такое долгое безызвестно несносно. Знаю, что иначе быть не может; да никакое рассуждение сердечного чувства победить не может. Прошу тебя, матушка, бога ради, не пренебрегай писать к нам чаще: по крайней мере, чтоб я всякие две недели мог иметь о вас известие. Неполучение писем ваших может отравить всю приятность жизни нашей, и сомнение о состоянии здоровья всех моих родных не даст мне вкусить здесь прямого удовольствия. Итак, мой сердечный друг, войдите в наше состояние и пишите к нам регулярно; а мы, с нашей стороны, будем так часто к вам писать, как в первый наш вояж. К тебе же, матушка, буду писать большие письма, а ты их читай батюшке и всем нашим друзьям. Журнал наш, друг мой сердечный, нимало не интересен, и я его к тебе не сообщил бы, если б не знал, как все вы нас любите и как охотно будете читать об нас все то, что посторонним людям могло б очень наскучить. В Риге проводили мы наше время столько весело, сколько в Риге можно, и выехали из нее 23 июля нашего стиля, в шесть часов после обеда. Возьми ты теперь календарь, где есть станции от Риги до Митавы, и смотри, по скольку верст мы когда переезжали. В тот вечер ужинали мы в Олее. Тут встретили мы двух рижских дворянок, коя сами вояжируют в Митаву. Мы с ними ужинали, и хотя количество пищи для нас, для них, для людей наших и для их людей было весьма малое, но, благодарение богу, насытившему некогда пятью хлебами пять тысяч народа, все мы были сыты. Ночь всю мы ехали, а 24 числа поутру приехали в Доблен завтракать. Здесь примечания достоин один старинный развалившийся замок, весьма похожий на Тундердер-трунк, о котором писано в «Кандиде». Обедали во Фрауенберге у почтмейстера, старика предоброго, который утешается тем, что воспитывает дочь свою, учит ее бренчать на клавикордах и петь. Я не могу судить об успехе; но мне кажется, что за стеною слушать ее гораздо лучше. Ночевать приехали мы в Шрунден. 25 числа поутру жена тутошнего диспонента Фока прислала к моей жене блюдо плодов и цветов. За сию учтивость ходил я к ним с визитом и нашел весьма честный дом. Семья их состоит теперь из двух сыновей и дочери, madame Manteufel, совершенной красавицы. Она вдова, молодая, умная и преласковая. Вся семья приняла меня, как брата родного, и все они пошли со мною на почтовый двор, к жене моей. Мы всех их нашли в черном платье, ибо за четыре месяца пред сим умерли, одна после другой, две дочери, девушки моложе двадцати лет. Старики огорчены пребезмерно, и по их словам видно, что обе умерли от колики, которой помочь было некому. Жена моя одарила их магнезиею, ревенем и многими рецептами, коими запаслась она ради несварения моей грешной утробы. В сем месте мы так хорошо завтракали, что нигде обедать не останавливались. К ужину приехали мы в Обербартау; но не могли двух минут остаться на почтовом дворе: такая бездна сверчков, что от их крика говорить нельзя; мы друг друга разуметь не могли. В Петербурге поварня генерал-прокурора весьма знаменита сверчками. Повара его работают молча, потому что также друг друга расслушать не могут; сверчки валятся в кушанье, но со всем тем, я думаю, что обербартовский почтовый двор не уступит поварне его сиятельства. Мы принуждены были тотчас выехать и всю ночь продолжать путь наш. Поутру 26 числа пристали позавтракать в Ниммерзат, к пребедному почтмейстеру, у которого, кроме дурного хлеба и горького масла, ничего не нашли. В 4 часа пополудни приехали в Мемель. Продолжение моего журнала пришлю к тебе на будущей почте, а теперь от писания рука устала. Видишь, мой сердечный друг, что журнал мой не заслуживает быть читан. Надеюсь, что по прибытии моем в Италию будет он интереснее. Отсюда пойдет почта в субботу, и ты получишь от меня продолжение журнала по прибытие наше в здешний город.
|
|
Раздел Фонвизин в Германии > глава Фонвизин в Германии, фотографии, карты |
|
|
|
|