см. также стихи о Германии >>
-
10 -
Welcher Unsterblichen
Soll der hochste Preis seyn?
Mit niemand streit' ich,
Aber ich ged ihn
Der ewig beweglichen,
Immer neuen.
Seltsamsten Tochter Jovis,
Seinem Schooskinde,
Der Phantasie,2
и проч.
-----
1 - Моя богиня (нем.). - Ред.
2- Какую бессмертную
Венчать предпочтительно
Пред всеми богинями
Олимпа надзвездного?
Не спорю с питомцами
Разборчивой мудрости,
Учеными, строгими;
Но свежей гирляндою
Венчаю веселую,
Крылатую, милую,
Всегда разновидную,
Всегда животворную,
Любимицу Зевсову,
Богиню - Фантазию.
(Перевод с немецкого
В. А. Жуковского. - Ред.)
-----
"Это совершенно по-гречески, - сказал он, - и какой язык! Какая чистота! Какая легкость!" - Гердер, Гете и подобные им, присвоившие себе дух древних греков, умели и язык свои сблизить с греческим и сделать его самым богатым и для поэзии удобнейшим языком; и потому ни французы, ни англичане не имеют таких хороших переводов с греческого, какими обогатили ныне немцы свою литературу. Гомер у них Гомер; та же неискусственная, благородная простота в языке, которая была душою древних времен, когда царевны ходили по воду и цари знали счет своим баранам. - Гердер - любезный человек, друзья мои. Я простился с ним до завтрашнего дня.
В церковь св. Якова надобно было зайти для того, чтобы видеть там на стене барельеф покойного профессора Музеуса, сочинителя "Физиогномического путешествия" и "Немецких народных сказок". Под барельефом стоит на книге урна с надписью: "Незабвенному Музеусу". - Чувствительная Амалия!1 Потомство будет благодарить тебя за то, что ты умела чтить дарования.
-----
1 - Герцогиня веймарская, мать владеющего герцога.
-----
Июля 21
Вчера два раза был я у Виланда, и два раза сказали мне, что его нет дома. Ныне пришел к нему в восемь часов утра и увидел его. Вообразите себе человека довольно высокого, тонкого, долголицего, рябоватого, белокурого, почти безволосого, у которого глаза были некогда серые, но от чтения стали красные - таков Виланд. "Желание видеть вас привело меня в Веймар", - сказал я. "Это не стоило труда!" - отвечал он с холодным видом и с такою ужимкою, которой я совсем не ожидал от Виланда. Потом спросил он, как я, живучи в Москве, научился говорить по-немецки? Отвечая, что мне был случай говорить с немцами, и притом с такими, которые хорошо знают свой язык, упомянул я о Л***. Тут разговор обратился на сего несчастного человека, который некогда был ему очень знаком. Между тем мы всё стояли, из чего и надлежало мне заключить, что он не намерен удерживать меня долго в своем кабинете. "Конечно, я пришел не вовремя?" - спросил я. - "Нет, - отвечал он, - впрочем, поутру мы обыкновенно чем-нибудь занимаемся". - "Итак, позвольте мне прийти в другое время; назначьте только час. Еще повторяю вам, что я приехал в Веймар единственно для того, чтобы вас видеть". Виланд. Чего вы от меня хотите? - Я. Ваши сочинения заставили меня любить вас и возбудили во мне желание узнать автора лично. Я ничего-не хочу от вас, кроме того, чтобы вы позволили мне видеть себя. - В. Вы приводите меня в замешательство. Сказать ли вам искренно?- Я. Скажите. - В. Я не люблю новых знакомств, а особливо с такими людьми, которые мне ни но чему не известны. Я вас не знаю. - Я. Правда; но чего вам опасаться? - В. Ныне в Германии вошло в моду путешествовать и описывать путешествия. Многие переезжают из города в город и стараются говорить с известными людьми только для того, чтобы после все слышанное от них напечатать. Что сказано было между четырех глаз, то выдается в публику. Я на себя не надежен; иногда могу быть слишком откровенен. - Я. Вспомните, что я не немец и не могу писать для немецкой публики. К тому же вы могли бы обязать меня словом честного человека. - Я. Но какая польза нам знакомиться? Положим, что мы сойдемся образом мыслей и чувств; да наконец не надобно ли будет нам расстаться? Ведь вы здесь не будете жить? - Я. Для того чтобы иметь удовольствие вас видеть, могу остаться в Веймаре дней десять и, расставшись с вами, радовался бы тому, что узнал Виланда - узнал как отца среди семейства и как друга среди друзей. - В. Вы очень искренны. Теперь мне должно вас остерегаться, чтобы вы с этой стороны не приметили во мне чего-нибудь дурного. - Я. Вы шутите. - В. Нимало. Сверх того, мне бы совестно было; если бы вы точно для меня остались здесь жить. Может быть, в другом немецком городе, например, в Готе, было бы вам веселее. - Я. Вы - поэт, а я люблю поэзию; как бы приятно для меня было, если бы вы дозволили мне хотя час провести с вами в разговоре о пленительных красотах ее? - В. Я не знаю, как мне говорить с вами. Может быть, вы учитель мой в поэзии. - Я. О! Много чести. Итак, мне остается, проститься с вами в первый и в последний раз. - В. (посмотрев на меня, и с улыбкою). Я не физиогномист; однако ж вид ваш заставляет меня иметь к вам некоторую доверенность. Мне нравится ваша искренность; и я вижу еще первого русского такого, как вы. Я видел вашего Ш*, острого человека, напитанного духом этого старика (указывая на бюст Вольтеров). Обыкновенно ваши единоземцы стараются подражать французам; а вы... - Я. Благодарю. - В. Итак, если вам угодно провести со мною часа два-три, то приходите ко мне ныне после обеда, в половине третьего. - Я. Вы хотите быть только снисходительны! - В. Хочу иметь удовольствие быть с вами, говорю я, и прошу вас не думать, чтобы вы одни на свете были искренны. - Я. Простите! - В. В третьем часу вас ожидаю. - Я. Буду. - Простите!
Вот вам подробное описание нашего разговора, который сперва зацепил заживо мое самолюбие. Окончание успокоило меня несколько; однако ж я все еще в волнении пришел от Виланда к Гердеру и решился на другой день ехать из Веймара.
Гердер принял меня с такою же кроткою ласкою, как и вчера, - с такою же приветливою улыбкою и с таким же видом искренности.
Мы говорили об Италии, откуда он недавно возвратился и где остатки древнего искусства были достойным предметом его любопытства. Вдруг пришло мне на мысль: что, если бы я из Швейцарии пробрался в Италию и взглянул на Медицинскую Венеру, Бельведерского Аполлона, Фарнезского Геркулеса, Олимпийского Юпитера - взглянул бы на величественные развалины древнего Рима и вздохнул бы о тленности всего подлунного? А сия мысль сделала то, что я на минуту совсем забылся.