см. также стихи об Израиле >>
-
18 -
"Вскочив на коней, мы поехали к источнику, чтобы в последний раз поглядеть на назареянок, самых ми ловидных женщин из всех, которых мы встречали на Востоке. Когда мы прибизились к толпе, высокая девушка лет двадцати выступила вперед и подала Мириам чашу с водой. Движения ее были исполнены царственной грации. "Да это же настоящая мадонна! " - воскликнули мы. Уайтли вдруг почувствовал жажду, попросил, чтобы ему дали воды, и медленно выпил ее, глядя поверх чаши в большие черные глаза девушки, которая глядела на него с таким же любопытством, как и он на нее. Потом Моррайт тоже захотел напиться: Она подала воды и ему, и он сумел расплескать воду и попросил еще; к тому времени, как она подошла ко мне, она уже разгадала нашу хитрость, и когда она поглядела на меня, глаза ее смеялись: Я расхохотался, и она ответила мне таким звонким, веселым смехом; каким смеется любая сельская девушка: на моей родине. Мне бы хотелось иметь ее портрет. Мадонна, списанная с этой назареянской красавицы, была бы "прекрасна несказанно" и "вечно радовала бы глаз".
Вот таким сладким вздором о Палестине пичкают читателей веками. Читайте про красоту индейца у Фенимора Купера, а про красоту арабов - у Граймса. Красивый араб не редкость, но арабские женщины далеко не красавицы: Мы все верим, что дева Мария была прекрасна, было бы противоестественно думать иначе; но разве иэ этого следует, что наш долг находить прекрасными современных назареянок?
Люблю цитировать Граймса - он так драматичен. И так романтичен. И, видно, мало заботится о том; правду ли он говорит,- его дело попугать читателя, пробудить в нем зависть или восхищение.
Он проехал по этой мирной земле с револьвером в одной руке и с носовым платком в другой. И всякую минуту он готов был либо пролить слезу над каким-нибудь клочком Святой Земли, либо пристрелить араба. С тех пор, как скончался Мюнхгаузен, ни один путешественник, ни в Палестине, ни где бы то ни было еще, не переживал стольких поразительнейших приключеиий.
В Бейт-Джине, где никто его и пальцем не тронул; Граймс среди глубокой ночи потихоньку выбрался из шатра и выстрелил во что-то, что принял за араба, притаившегося поодаль на скале и злоумышлявшего против него: Пуля поразила волка. Но прежде чем выстрелить, он, по обыкновению, становится в драматическую позу, дабы напугать читателя.
"Была ли то игра воображения, или я в самом деле увидел, как что-то движется на скале? Если это человек, почему он не уложил меня на: месте? В своем черном бурнусе на фоне белой палатки я; был отличной мишенью. Я уже чувствовал, как пуля вонзается мне в горло, в грудь, в мозг".
Это ли не храбрец!
На пути к Геннисарету они увидали: двух бедуинов и - "мы взялись за свои пистолеты и незаметно вынули их из-за кушака" и т.д. Несокрушимое хладнокровие!
В Самарии он взял приступом гору, хотя навстречу ему летели тучи камней; он выстрелил в толпу, зякидавшую его камнями. Вот что он пишет:
"Я никогда не упускал случая показать арабам, сколь совершенно американское и английское оружие и как опасно нападать на вооруженных франков. Я думаю, этот выстрел кое-чему научил их".
В Бейтине он жестоко отчитал своих погонщиков арабов и затем - "Я торжественно поклялся себе, что если кто-либо из них осмелится снова не - исполнить моего приказания, я задам виновному такую порку, какая ему и во сне не снилась, а если не найду виноватого, высеку их всех до единого; и если поблизости не окажется губернатора, чтобы заняться этим, я сделаю это собственноручно".
Поистине, этот человек не знает страха.
Отвесной тропой, пробитой в скалах от замка Баниаса к дубовой роще, он скакал галопом; что ни прыжок - тридцать футов! Я готов представить тридцать надежных свидетелей, которые подтвердят, что знаменитый подвиг Путнэма в Хорснэке безделица по сравнению с этим.
Взгляните - вот он, как всегда в эффектной позе, взирает на Иерусалим, только на сей раз по опллшности он забыл -взять в руки пистолет.
"Я стоял на дороге, положив руку на холку коня, и затуманенным взором пытался различить очертания священных мест, которые задолго до этой минуты запечатлелись в моей душе, но слезы лились потоками и застилали мне глаза. Со мной были и слуги мусульмане, и католический монах, и два армянина, и еврей - и все как один глядели на город полными слез глазами".
Если уж католические монахи и арабы плакали, то я глубоко убежден, что и лошади тоже плакали, и, таким образом, картина была -совершенно законченная.
Но когда того требует необходимость, Граймс может быть тверд, как алмаз. В Ливанской долине один молодой араб - христианин (мусульмане, как не преминул, пояснить Граймс, никогда не воруют) - украл у него пороха и дроби на какие-нибудь десять долларов. Граймс обличил его перед лицом шейха и присутствовал при том, как беднягу жестоко били палками по пяткам. Послушайте его самого:
"В мгновение ока Мусу повалили на спину; он выл; кричал, вопил, но его подтащили к площадке перед дверьми, чтобы мы видели казнь, и положили лицом вниз: Один сел ему на спину, другой на ноги и поднял ступни, а третий хлестал по голы м пяткам плетью из шкуры носорога, которая при каждом взмахе со свистом рассекала воздух. Бедный Моррайт страдал нестерпимо. Нама и Нама Вторая (мать и сестра Мусы ) пали ниц и молили и причитали, обнимая то мои колени, то Уайтли, а брат, стоявший поодаль, оглашал воздух криками еще более пронзительными, чем Муса. Даже Юсуф пришел и на коленях просил меня смягчиться, наконец появился Битуни - у негодяя пропал мешок с едой в их доме, и утром он громче всех требовал, чтобы вор был наказан, а теперь умолял Какпоживая смилостивиться над Мусой".
Но куда там! Наказание приостановили на пятнадцатом ударе, чтобы выслушать признание виновного. Потом Граймс и его спутники поехали дальше, оставив всю эту христианскую семью во власти мусульманского шейха, чтобы он оштрафовал ее и примерно наказал по своему усмотрению.
"Когда я вскочил на коня, Юсуф снова стал молить меня вмешаться и пощадить их, но я поглядел на окружившую меня темнолицую толпу и не нашел в своем сердце ни капли жалости к ним".